Опубликовано в Чистые страницы
Этот рассказ мы решили написать с Сеньёром вместе.
Мы хотим, чтобы он был одновременно свидетельством пережитого и песней надежды. С сожалением я вижу, что он подходит к концу. С сожалением потому, что, рассказывая, я вновь переживал нашу историю и снова получил долю чудесного, без которого жизнь не стоит того, чтобы быть прожитой. С облегчением потому, что, создавая эту книгу, я стал жертвой головокружения, никогда не испытанного в процессе всей моей карьеры восходителя, перед самыми глубокими пропастями и обширными горизонтами: головокружение чистой страницы, самого широкого пространства.
Испытывают ли, испытывали ли когда-нибудь профессиональные писатели подобное смятение? Эта книга — я ощущал ее в себе как повседневную необходимость.
Она давила на меня с каждым днем все более тяжелым грузом, ощущаемым как неизбежность. Надо было воссоздать нашу эпопею, рассказывая о ней, вновь вернуть к жизни время и людей, вновь выразить свою благодарность всем этим людям и вершине. Я не решался, однако, приступить к этой работе, чувствуя себя неподготовленным, предстояло преодолеть второе Ребро.
Когда настало время сделать выводы, сформулировать заключение, я задаю себе вопрос. Я хотел, чтобы этот рассказ (и это единственное оправдание его появления) показал с полной реальностью истинного Параго и через него моих товарищей. Человек всегда стремится постигнуть самого себя, и я уверен, что в компании с самим собой я проделал немалый путь. Но достиг ли я в действительности своей цели? Смог ли я обычными словами донести на кончике пера все то, что экспедиция дала мне и что так трудно выразить? Я так много прочитал рассказов, порой скучных, похожих друг на друга. Смог ли я выразить основное, не довольствуясь описанием событий, найти человека? Видеть его сущность иначе, чем извне? Выявить вещи и людей в их глубокой реальности, а не просто как видимость, как отражение? Столько вопросов, на которые я не могу дать ответа. Нужно было сказать так много и даже слишком много, так что я всегда размывался, не зная, что выбрать. Я хотел быть честным и не поддаваться инстинкту, заставляющему задерживать в памяти лишь красивые образы и приятные минуты. Не забывать, что память, этот чудесный механизм, умеющий так хорошо выбирать между хорошими и плохими воспоминаниями, затушевывать горести и тени, рельефно выделяя лишь радости и свет, начиная свой отбор, не ожидая конца действия.
Сумел ли я сделать выбор? Еще сегодня, возвращаясь назад, я замечаю с некоторым удивлением, что в памяти всплывают часто не важные моменты, а самые малые, незаметные инциденты; такие, какие в то время имели, казалось, лишь относительное значение. Мост в Нуме, погребальный костер, Берардини и шерп Тенсинг, буря на Ребре, Даватхондуп, взывающий о помощи над лагерем IV, ожидание рассвета в лагере II. Та долгая ночь, когда я был бы рад молиться, если бы был верующим, операция Жакоба.
Еще другие воспоминания толпятся сейчас в голове, более мелкие наверняка, но имеющие каждое свое значение и на которых я охотно останавливаюсь. Потому что вспоминать—это тоже один из способов не выходить окончательно из игры, не правда ли?
Эти крошечные насекомые, бегающие по скалам выше 7000 м. Как могут эти букашки жить на такой высоте? Скудное пламя свечи в палатке. Каждый освещался по-своему. Некоторым нравится бутан. Что касается меня, я всегда предпочитал живое пламя, колеблющееся порой под порывами ветра, потому что оно • будило в сердце воспоминания о далеком детстве и давало тепло рукам и сердцу. Я думаю о созвездиях, сверкающих здесь намного ярче, чем в нашем парижском небе, о спутниках, которыми мы любовались с порога палатки в лагере II, наблюдая, как они пересекали небо над цирком от края до края. Кто их увидит в Париже, в будничной суете? Я думаю о наших разговорах, когда буря держала нас взаперти в палатках. Все темы были хороши: женщины, пища, драма на Гранд-Жорас, о деталях которой нам сообщали полученные с почтой газетные вырезки. Беседы снова разгорались при вечернем чае, за которым мы собирались вечером в общей палатке, перед тем как забраться на ночь в пуховые мешки, сравнивая достоинства акробатических восхождений, совершенных в Альпах тем или иным из .наших молодых, Франсуа Гийо или Жан-Клодом Моска.
Возникали иногда оживленные дебаты по поводу какого-нибудь литературного произведения. «Мустанг» Песселя, например, в котором я, хорошо знающий Непал, критиковал чрезмерную тенденцию к драматизации.
Кто из нас забудет ожесточенную картежную игру, турниры бриджа, шахмат в общей палатке, превращенной непогодой в холодильник. Мы играли в рукавицах, и газовые кухни гудели непрерывно, снабжая нас горячим питьем. Дивные кухни! По крайней мере те, которые шерпы, не очень аккуратные по природе и зачастую неловкие, не вывели окончательно из строя. Неловкие, но какая силища!
Чтобы установить лагерь II, нужно было расчистить площадки и выворотить массу камней. С этой целью мы принесли туда две огромные землекопные кирки. Они были столь тяжелы, что каждый из нас после двух-трех ударов был вынужден останавливаться, переводя дух. Тогда эстафету принял Анг Тамба. Он схватил орудие и бил, бил, бил без перерыва. Он так здорово работал, что сломал обе кирки. На высоте 6900 м!
Должен ли я признаться в мечтах о комфорте, которые меня порой преследовали. Желание растянуться в кровати, настоящей удобной кровати, в то время как я заползал на четвереньках в спальник, соразмеряя каждое движение, чтобы не вывалиться сквозь стенку палатки в пропасть глубиной 2000 м. Желание быть чистым, очутиться в Базовом лагере, чтобы намылиться с ног до головы и вдоволь поливаться горячей водой. Легкая закуска, которую мы быстренько проглатывали, Маршаль и я, в общей палатке лагеря II, в те минуты, когда Сеньёр и Мелле подходили к вершине, было ли это в такой драматический момент признаком слабости?
Так много, так много я должен высказать! Еще один штрих, смахивающий на анекдот и наполняющий меня лукавой радостью, так как это краткий рассказ о беззлобном реванше.
Это было 13 мая, в тот день, когда Даватхондуп на лестнице над лагерем IV твердо решил, что пришел его последний час. Мелле, Сеньёр и я, возвращаясь от зазубрины 7750, пришли во время снегопада, сильного ветра и ужасного холода в тот же лагерь IV, окоченевшие, покрытые инеем, со льдинками в бородах; нам хотелось лишь одного—укрыться. Мы втиснулись втроем в палатку-хижину, чтобы поесть, затем разошлись на ночь: мы с Яником в одной палатке, Мелле в другой, шерпы в третьей. Я разулся, но так устал, что бросил свои покрытые льдом ботинки в угол, в кучу пушистого проникшего сквозь полотнище снега. Яник же потратил не меньше часа, оттирая с педантичным старанием свои ботинки, после чего уложил их с собой в спальный мешок, чтобы утром они были бы достаточно мягкими.
Церемония вставания протекала как обычно. Эти палатки столь узки, что каждый ждет своей очереди, чтобы двигаться. Яник одевается, обувается, снаряжается. В эту минуту я исполняю, хотя и невольно, свой маленький номер. Вытаскиваю из угла свои ботинки, полные снега, абсолютно замерзшие, твердые как сталь, и начинаю обуваться. Несмотря на адский холод, я снял рукавицы, чтобы лучше справиться со шнурками. И, стоя около палатки, меньше чем в метре от пропасти (и какой пропасти!), напрягая все свои силы, втискиваю свои ноги в ледяные тиски. Выражение лица Сеньёра заменяет любые речи. Смесь удивления, недоверия и ужаса. «Но, Робер, это невозможно! Ты не сможешь это выдержать!» — «Да нет, выдержу. Через десять минут ногам в этом леднике станет удобно. «Старик» не мерзляк и во всех экспедициях ни разу не обмораживался. Пошли на спуск!»
«Ну как, Яник. неплохо я отомстил за тот обидный момент, когда я надрывал себе кишки, чтобы выиграть несколько метров, а ты перегнал меня, как метеор, с сигарой в зубах!»
Воспоминания, воспоминания… Неужели только воспоминания я принес о Макалу? Нет, конечно, это был бы слишком бедный результат, Я обогатил также свою индивидуальность, я познал новую… нет, чуть не сказал — философию, но слово может показаться претенциозным, скажем лучше—концепцию существования, и, обращаясь к перспективам более узкой области, области горовосхождений, я получил более ясное представление о будущем альпинизма в Гималаях. Поясню. Первый вывод, приходящий мне в голову,—это то, что смелость в конце концов себя оправдала. Не раз на Ребре, особенно когда тревога грозила взять верх над упорной надеждой, я думал о формуле, служащей заключением к книге Жервазути *.
«Дерзай, дерзай всегда, и ты будешь подобен богу». Я подобен богу? Я далек от подобного самомнения и не думаю, чтобы оно было присуще кому-нибудь из моих товарищей. Нет, не бог, а человек, сознающий пределы своих возможностей и стремящийся отодвинуть их возможно далее, если не превзойти.
Для человека такой опыт, какой мы пережили с точки зрения самопознания и познания других, не имеет цены. Вершина, трудная, большая вершина, а тем более гималайская вершина не имеет себе равных в качестве разоблачителя. На ней видишь себя обнаженным. Нигде, как там, не можешь себя правильно оценить, нигде не узнаешь, чего ты стоишь на самом деле. Без гор, по правде говоря, я никогда бы не смог себя найти; я умер бы, не зная, кто такой Робер Параго. Макалу наконец открыл мне, что я такое: ничто, абсолютно ничто. Осознать это—это уже важно, не правда ли? Или я начинаю быть чем-то с того момента, как я понял,что я ничто?
Парадокс или реальность?
Совершать восхождения—это значит не только бороться с препятствиями, это искать смысл жизни. То, что искали наши британские друзья, Крис Бонингтон и его команда, когда они впервые открыли на южной стене Аннапурны эру сверхсложных гималайских восхождений. Совпадение разительное. Наши экспедиции хронологически совершены в два последующих года, но они зародились в одно и то же время с одинаковыми планами, так как наша экспедиция начала становиться реальностью уже с осени 1969 г., когда мы еще ничего не знали о намерениях Бонингтона. Разными были только объекты, причем наш, без сомнения, был следующей ступенью в области технической сложности.
И обе эти победы доказывают, если нужно доказательство, что наше восхождение по Западному ребру Макалу является не концом, а этапом, дверью, открытой в будущее. И я это настолько ясно осознал, что, едва вернувшись в Париж, сказал президенту Деви, что настало время совершать трудные выдающиеся восхождения и, в частности, когда-нибудь почему бы не попробовать южную стену Лхоцзе? Без кислорода, добавил Сеньёр, с кем я неоднократно обсуждал вопросы гималайских перспектив и кто мог бы подписаться под большинством высказываемых мной мыслей.
Французы, британцы, немцы, итальянцы, японцы, другие ищут в Гималаях еще более грандиозные объекты с более или менее признаваемой целью перекрыть достижение восходителей по Западному ребру. Соревновательный альпинизм! Без сомнения. Тот же, который привел к покорению ребра Валькера на Гранд-Жорас, затем северной и западной стен Пти-Дрю и, наконец, к одиночному восхождению Бонатти по ребру, носящему теперь его имя. Учитывая, конечно, разницу в масштабах и в окружении. Тот, кто первый назвал ребро Макалу гималайским Валькером, думал ли он только о чисто технических трудностях или предчувствовал уже психологические последствия такого сравнения?
Соревнование с людьми, соревнование с самим собой, ибо соревнование—важный рычаг человеческой деятельности. Соревнование без зрителей, если не считать солнце, звезды, облака и самого себя. Внешне по крайней мере, потому что пресса, телевидение все же изменили порядок вещей и опыт Криса Бонингтона показал, что зрители могут следить за восхождением на своем голубом экране через четыре дня после событий на месте. Какое это имеет значение, между прочим, с близкими или далекими зрителями, или без них? Что важно — это опыт, который человек один с самим собой обретает для себя в этой школе истины; оценка, которую он получает своей силы и своей слабости и возможность судить о себе.
Меня спрашивали иногда: не целесообразно ли, учитывая усовершенствование техники и талант молодого поколения восходителей, рассмотреть организацию на главные гималайские вершины легких экспедиций альпийского стиля, проводимых «под барабанный бой» за несколько дней, считая биваки?
В свете как раз недавних экспедиций на Южную Аннапурну и на Ребро Макалу, ограничиваясь лишь этими примерами (а добротным может быть лишь пример, основанный на знании), я считаю нужным ответить: нет, категорически нет! Ответ основан на простом сравнении двух чисто математических величин: экспедиция Франко в 1955 г. навесила 400 метров веревочных перил, мы же навесили 6 километров. Сравнивать Альпы с Гималаями—это значит совершать фундаментальную ошибку, ибо сравнивать можно только сравнимые вещи. Эта избитая истина нисколько не потеряла своего значения.
Сам по себе фактор высоты запрещает рассматривать такие гипотезы.
Для больших целей — большие средства. Нужны очень сильные команды, выдающиеся восходители, готовые страдать, как мы страдали, и даже готовые с полным сознанием подвергнуться еще более серьезному риску. Нужно будет значительное финансирование, тщательно разработанное снаряжение и, вероятно, систематическая помощь авиации, в частности вертолетов; это устранит проблемы транспорта и снабжения, а также подходов, последнее, между прочим, не является идеальным решением, ибо, как показал опыт, подходы — наилучший метод для членов экспедиции войти в форму, включая акклиматизацию.
В альпинизме происходит то же, что и во всех проявлениях человеческой деятельности как на работе, так и на отдыхе. Техника во всех ее видах завоевывает себе ведущее место, и именно на гигантских гималайских вершинах она находит полное применение. Следует ли поэтому радоваться или огорчаться? Эволюция во всяком случае кажется необратимой.
Не будем же закрывать глаза на реальность завтрашнего дня. Молодые, принимающие (с каким блеском!) эстафету у «стариков» моего поколения, будут одерживать другие победы на высочайших горах Земли. Им предстоит заполнить другие чистые страницы. Но пусть они помнят со всей скромностью, что в Гималаях, больше чем на каких бы то ни было вершинах, будущее на коленях у богов».
* Ж. Жервазути. Горы, моя жизнь. Гренобль. 1949.
Страницы: 1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32